— Он свел тебя с ума, — наконец сказал Амфитрион. — И ты промахнулся. Ты убил диском своего дедушку. Да, Косматый — враг.
Персей обнял внука за плечи:
— Не думаю, что он хотел лишить меня рассудка. Он делает это так же, как я бью — не размышляя. Рядом со мной опасно находиться. Рядом с Косматым — опаснее. Друг ты ему или враг — разницы нет. Мы оба родились такими.
— Тебя боялись на Серифе?
Убийца Горгоны ответил не сразу. Он подставил лицо солнцу, вспоминая детство, проведенное на острове Сериф. Море, скалы, рыбья требуха. Нищета. Беззащитный ублюдок, выброшенный волнами на берег. Законная добыча всех серифских мальчишек. Драки без конца. Позднее, когда мать сошлась с правителем острова — мишень для стрел ревности и зависти. Снова драки. Это длилось недолго — до тех пор, пока он не начал убивать.
— Да. Они были счастливы, когда я ушел на запад.
— Наверное, многие были счастливы, когда Косматый ушел на восток…
— Не знаю. Я не был счастлив. Когда я понял, кто явился причиной моего предательского опьянения… Я чуть не бросился в погоню. Меня удержала лишь необходимость очиститься. Убийство родича — тяжкая ноша. Меня очистил в Тиринфе мой дядя Мегапент. Догонять Косматого было уже поздно.
Мальчик кивнул, думая о своем.
— Не бойся, дедушка, — сказал он. — Я никогда тебя не убью!
— Ты и не сможешь, — ласково ответил Персей.
И вновь стал прежним — бронзовым.
— Ты возвращаешься домой, в Тиринф. Сегодня или завтра — я еще не решил. Тебе выделят охрану. Эхион и Тритон останутся со мной. Кефал — тоже.
— А состязания?!
— Состязания отменяются. По меньшей мере, откладываются. В Аргосе беда. Ты знаешь о здешних вакханалиях? Когда прибудут мои Горгоны, я пойду в горы. Ничего, не горюй. На твой век хватит состязаний.
Мальчик не слышал. Обида высекла из глаз слезы. «Я убью тебя! — читалось на лице Амфитриона. — Ты, бесчувственный, злой старик… Предатель! Я убью тебя!»
«Ты не сможешь», — без слов отвечал Персей.
8
В храме Пеона царил привычный сумрак. Сюда мало кто приходил. Даже жрец, глухой старик, прибирал в храме через два дня на третий. Аргосцы не доверяли богу-врачевателю у себя дома. Иное дело съездить на Кос или в Эпидавр! Там тебе и крытые галереи для снов, ниспосланных божеством, и мастера-толкователи, и священные змеи в гадючнике из черно-белого мрамора; прогулки в сосновой роще, статуя из золота и слоновой кости… А у нас? Убогая халабуда да идол кипарисовый. Вон, уши древоточцы сгрызли — стыдоба!
Нет, дома не вылечишься. Дома даже не помрешь как следует.
— Не обижайся на них, — сказал Меламп статуе. — Они как дети. Для них за морем все снадобья — медовые. Когда Зевс дал им здоровье, оно показалось им тяжелым. Они навьючили его на осла. Стоит ли удивляться, что глупый осел отдал их здоровье змее?
Статуя нахмурила брови — странная игра теней.
— Если бы ты бил их посохом, они бы любили тебя от всего сердца. Вон, Аполлон разит их мором, а какой они ему храм отгрохали? Лучший храм Аргоса! И назвали верно — в честь Аполлона Волчьего…
— Я тебя недооценивал, — сказали от дверей. — Ты умный человек.
— Я умный, — согласился Меламп. — Радуйся, ванакт. Я ждал тебя.
— Здесь?
— А где еще? Если ты захочешь побеседовать со мной с глазу на глаз, ты не станешь звать меня во дворец. Ты придешь сюда, в тишину и забвение. Опять же, намек — как врач легко умертвит больного, оставшись безнаказанным…
— Так и правитель легко накажет врача, если тот забудет свое место. Верно?
— Не забывай, я прорицатель. Я вижу скрытое.
— Тогда, — Анаксагор встал за спиной Мелампа, скрестил руки на груди, — ты знаешь, о чем я тебя спрошу. Что ты ответишь?
— Да, да и нет.
— Я люблю шутки. И не люблю шутников.
— Какие шутки, ванакт? Ты задашь мне три вопроса. Ответы будут: да, да и нет.
Не оборачиваясь, Меламп жестом указал Анаксагору на мраморное ложе. Тот присел, не чинясь. Меламп же примостился на краю постамента, рядом с посохом Пеона — сучковатым, похожим на обычную дубину. Посох обвивал змей — мощный, головой касающийся руки бога.
В пасти змей держал шишку сосны.
— Начнем с начала, — сказал Анаксагор. — Мне донесли, ты год просидел под замком у басилея Филака. За что он посадил тебя в темницу?
— Я добывал жену моему брату.
— А я слышал, что за воровство.
— Можно сказать и так, — согласился Меламп.
В бороде целителя путалась улыбка — змейка в траве.
— Должно быть, это хорошо — любить своего брата. Меня боги обошли этой милостью. За что ты любишь брата? Он полезен? Послушен?
— Биант хороший. Честный. И обычный.
— А ты, значит, плохой, подлый и необычный?
— А ты, ванакт? Многие ли могут сказать о себе то, что я сказал о моем брате Бианте?
— Это и есть твои «да, да и нет»?
— Ты еще не задал мне вопросы, ванакт. Так, пустые разговоры.
Из щели выскочила мышь. Взобравшись на алтарь, она вцепилась в иссохшую лапку петуха — чье-то приношение. Змей, обвивший посох, мышку не пугал. Не устрашила ее и змейка-улыбка. Целитель повернулся к мышке, и под взглядом Мелампа зверек превратился в изваяние. Лишь подергивался кончик хвоста. Да сдавленный писк, полный предсмертного ужаса, огласил храм.
Меламп закрыл глаза, и мышь удрала.
— Хорошо, спрашиваю, — Анаксагор с интересом следил за мышью, пока та не скрылась из виду. Самообладанию ванакта мог позавидовать любой идол. — Я хочу, чтобы один человек не вернулся из вашего похода.
— Не вернется много людей, ванакт. Я же предупреждал: треть вакханок погибнет.
— Не притворяйся глупцом. Речь идет об одном человеке. Одном великом человеке.
— Насколько великом?
— Арголида устала от его величия. Арголида спотыкается под его тяжестью. Мы препочитаем мертвых героев. Ты в силах облегчить нам ношу, целитель?
— Да, ванакт. Мое первое «да».
— И ты не боишься говорить это здесь, в храме бога-врачевателя?
— А ты не боишься предлагать мне это здесь, в храме божественного лекаря?
— Я намерен излечить свою землю. Где, как не здесь?
— Я берусь за лечение. Мое второе «да», ванакт.
— Без колебаний? Без угрызений совести?
— Если я откажусь, я не получу мои два города. А если и получу, ты отравишь жизнь мне и моему брату. У тебя хватит яда на нас двоих. Верно?
— И снова повторю: ты умен.
— Я знал, что ты предложишь мне. Были колебания, были и угрызения. Все прошло, ванакт. Холодный, скользкий расчет. Я сделаю то, что ты хочешь. Ты дашь мне то, чего хочу я.
— Ты не боишься, что позже я захочу избавиться от тебя?
— Нет, ванакт. Вот они, мои да, да и нет.
Тени коверкали лицо статуи. Бог был раздражен услышанным. Согласно обычаям, на священной территории Пеона никто не имел права рождаться или умирать. Рожениц выносили за храмовые пределы, так же поступали с теми, у кого началась агония. Сейчас в присутствии божества рождался договор о смерти.
— Как ты намерен действовать? Яд?
— Оружие целителей — зелье. Яд — оружие змеи. Я владею и тем, и другим. Если Персей обезумеет, если он кинется истреблять аргивян и своих Горгон — кто заподозрит отравление? Нет, героя покарает божественный тирс Диониса. В это поверят без доказательств.
— Он умрет после ложной вакханалии?
— Нет. Зачем?
Взгляд, брошенный Мелампом на статую, говорил: я знаю обычаи.
— Твой ум острей моего, — признал Анаксагор. — После такого Персей будет проклят людьми. Изгнан из Аргоса, Тиринфа и Микен. Вряд ли кто-то согласится очистить его. Я, во всяком случае, не возьмусь. Убийца Горгоны — бродяга, раздавленный проклятием людей и осуждением богов… Ты — змея, друг мой Меламп.
— Благодарю, ванакт.
— Скажи, прорицатель… Нам удастся наш замысел?
— Я не вижу своей судьбы.
— Жаль.
— Но я вижу, что ты останешься ванактом Аргоса. В любом случае. Это тебя устраивает?
— Вполне, — кивнул Анаксагор.
9
Из трех дорог, начинавшихся от Дирасских ворот, та, что вела на Тегею, имела самый неприглядный вид. Не дорога — каменистая тропа, ведущая в горы. На повозке по такой пробираться — сущее наказание. Да и пеший замается ноги бить. Тем не менее, одинокий путник без колебаний выбрал Тегейскую. Вскоре городские стены скрылись из виду, а человек все шагал и шагал, упрямо и целеустремленно. Он спешил, едва сдерживаясь, чтоб не сорваться на бег.
Казалось, он спасается от погони, хотя никто его не преследовал.
Обогнув подножие Ликоны — Волчьей горы — человек остановился передохнуть в тени двух сросшихся кипарисов-близнецов. Стащил с головы шляпу, утер пот со лба. Как два дерева, давшие ему приют, походили друг на друга, так и сам путник лицом и телосложением напоминал Мелампа, сына Амифаона. Разве что крепче телом, и лицо простака — без тени мудрости, покрывшей морщинами чело прорицателя. Впрочем, сейчас на лбу Бианта залегла глубокая складка, усиливая сходство с братом.
